Н. Елисеев - Николай II без ретуши

Я долго колебался открыть Тебе истину, но после того, как Твоя матушка и Твои обе сестры меня убедили это сделать, я решился. Ты находишься накануне эры новых волнений, скажу больше, накануне эры покушений. Поверь мне, если я так напираю на Твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых у меня нет, в чем Ты уже убедился и Ее величество тоже, а только ради надежды и упования спасти Тебя, Твой престол и нашу дорогую Родину от самых тяжких и непоправимых последствий.

Из письма Александры Федоровны от 4 ноября 1916 года:

Я прочла письмо Николая с полным отвращением. Если бы ты его остановил в середине его разговора и сказал ему, что, если он хотя бы еще раз коснется этого предмета или меня, ты его сошлешь в Сибирь – так как это выходит почти государственная измена. Он всегда меня ненавидел и дурно обо мне отзывался уже 22 года, и в клубе также (этот самый разговор у меня с ним был в этом году), но во время войны и в такую пору ползти за твоей мамашей и твоими сестрами и не встать отважно на защиту жены своего императора (все равно, согласен он со мной или нет) – это отвратительно, это измена. Он чувствует, что со мной считаются, начинают меня понимать и интересоваться моим положением, и этого он не может вынести. Он – воплощение всего, что есть дурного, все преданные люди его презирают, даже те, которые не очень нас любят, чувствуют отвращение к нему и к его разговорам, – а Фредерикс стар и не годится и не смеет его заставить замолчать и намылить ему голову, а ты, моя любовь, слишком добр и мил и мягок – такого человека надо держать в страхе перед тобой: он и Николаша – мои величайшие враги в семье, не считая черных женщин и Сергея… Душка моя, ты должен заступиться за меня ради тебя и Бэби. Если бы у нас не было Его, все было бы уже давно кончено – я в этом убеждена.

Из воспоминаний Георгия Ивановича Шавельского:

И в Барановичах, и тут в Могилеве, все ближе знакомясь со свитой государя, я не раз задавался вопросом: ужель в своем 180‑миллионном народе не мог государь найти для окружения себя десяток таких лиц, которые были бы не только его сотрапезниками, компаньонами на прогулках, партнерами в играх, но и советниками и помощниками в государственных делах? Теперь же его свиту составляли лица по душе добрые, почти все без исключения – благонамеренные, в большей или меньшей степени ему преданные, но у лучших из них недоставало мужества говорить правду и почти у всех – государственного опыта, знаний, мудрости, чтобы самим разбираться в происходящем и предостерегать государя от неверных шагов.

Бесспорно, самым ловким, энергичным и распорядительным среди них был генерал Воейков, как самым умным и образованным был профессор С. П. Федоров. Но первый имел дурную привычку совсем легковесно расценивать очень крупные события и грозные тучи принимать за маленькое облачко, а второй избрал своим девизом: «Моя хата с краю». Где дело касалось парада, церемониала или коммерческого оборота и вообще материального предприятия, там генерал Воейков оказывался перворазрядным дельцом. В государственных же делах он был недалек и легкомыслен. (…)

Первым в свите – и по положению, и по влиянию на государя – должен был быть министр двора. Но престарелый граф Фредерикс…в то время представлял собой, так сказать, лицо без лица. (…) Правдивый и прямой адмирал Нилов в последние три года был в немилости у императрицы за свое открыто враждебное отношение к Распутину. Что касается государя, то его отношение к адмиралу оставалось по-прежнему доброжелательным. (…) Адмирал был человек с большими странностями. Он много читал, еще больше на своем веку видел, но в беседе с ним чувствовалась какая-то хаотичность его взглядов (…), которые он к тому же излагал каким-то путаным, заплетающимся языком. (…) Речь его становилась еще более непонятной, когда он бывал под хмельком, а такое состояние было у него более или менее постоянным. Это могло, конечно, лишь забавлять государя.

Гофмаршал князь В. А. Долгоруков был бесконечно предан государю. Его честность и порядочность во всех отношениях были вне всяких сомнений. Попал он в свиту, так сказать, по наследству, так как приходился de jure пасынком, а de facto сыном гофмаршалу Бенкендорфу. (…)

Командир конвоя, гр. А. Н. Граббе, одним своим видом выдавал себя. Заплывшее жиром лицо, маленькие, хитрые и сладострастные глаза; почти никогда не сходившая с лица улыбка; особая манера говорить – как будто шепотом. Все знали, что Граббе любит поесть и выпить, не меньше поухаживать, и совсем не платонически. Слыхал я, что любимым его чтением были скабрезные романы, и лично наблюдал, как он, при всяком удобном и неудобном случае, переводил речь на пикантные разговоры. У государя он был любимым партнером в игре в кости. Развлечь государя он, конечно, мог. Но едва ли мог оказаться добрым советником в серьезных делах. (…)

Начальник походной канцелярии флигель-адъютант полковник Нарышкин всегда молчал. Когда же его спрашивали, он отвечал двумя-тремя словами. Каковы были его дарования – трудно было судить, но в честности и порядочности его никто не сомневался. (…)

Такова была ближайшая свита государя, с которой он проводил большую часть дня, которая не могла не влиять на его взгляды, решения и распоряжения. (…) Ужель нельзя было найти 10–15 талантливых людей, которые окружили бы государя? (…) Значит, государь или не умел, или не желал окружать себя такими людьми.

Из воспоминаний Романа Романовича фон Раупаха:

В последующие годы, когда храбрейшие легли, ряды стали пополняться сырым, неподготовленным укомплектованием. На улицах и площадях тыловых городов можно было наблюдать, как отяжелевшие бородатые крестьяне обучались строю с палкой на плече, заменявшей в период обучения ружья. Это были не солдаты, а младенцы, и немудрено, что в грозные моменты боя у них не оказывалось необходимого мужества. Распухшая от этих элементов армия быстро стала терять свою боеспособность и обратилась в толпу вооруженных людей, не только не способных к подвигу и борьбе, но лишенных самых примитивных чувств патриотизма и отечества и руководимых единственно животным инстинктом самосохранения. Эта толпа шла воевать потому, что власть ей это приказала и она не смела ее ослушаться, но когда вместе с властью пало и внешнее насилие, тогда других стимулов к продолжению войны не было, и, осознав прежде всего, что теперь никто не смеет заставить их воевать, вооруженный народ в лице миллионов солдат побежал с фронта.